Неточные совпадения
На пятый день добрый друг, музыкант
Панков, влюбленный — все это знали — в младшую из Синельниковых, в лукавоглазую Любу, пришел к нему и в качестве строго доверенного лица принес запечатанную записочку от Юлии.
Панков поглядел на букву, потом прямо в глаза Александрову и сказал спокойно...
Подавали на стол, к чаю, красное крымское вино, тартинки с маслом и сыром, сладкие сухари. Играл на пианино все тот же маленький, рыжеватый, веселый
Панков из консерватории, давно сохнувший по младшей дочке Любе, а когда его не было, то заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то время не было ни одного дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае, до полной усталости.
Наконец-то Синельниковы собрались уходить. Их провожали: Покорни и маленький
Панков, юный ученик консерватории, милый, белокурый, веселый мальчуган, который сочинял презабавную музыку к стихам Козьмы Пруткова и к другим юмористическим вещицам. Александров пошел осторожно за ними, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы не слышать их голосов.
К работе мужичьей она была привычна, потому что у нас мелкие
панки в рабочую пору всех на поле выгоняли, даже ни одной души в доме не останется.
Видит Петровна, что никакого пути так не будет, упросила своего
панка отдать Петьку и Егорку в ученье по мастерству.
Пришел
Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него. По ночам Изот и
Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел с горы, как на черной — или посеребренной луною — реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела.
Панков сдал Ромасю в аренду избу и пристроил к ней лавку против желания богатеев села, и они ненавидят его за это, он же относится к ним внешне равнодушно, говорит о них пренебрежительно, а с ними — грубо и насмешливо.
— Мясник, — добавил Кукушкин, а
Панков решительно заявил...
Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как
Панков, — однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу...
Дощаник, тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идет под парусом, — на руле молодой мужик
Панков, щеголевато одетый в пиджак дубленой овчины, вышитый на груди разноцветным шнурком.
— Пустобрех, — зовут его солидные люди, и только щеголь
Панков говорит серьезно...
—
Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я вам не советую. А вот что, я продал ему все, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
Панков стал ругать его, а он прибавил...
Трое мужиков слушают внимательно, у всех хорошие глаза, умные лица. Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, что слышит только он один. Кукушкин вертится, точно его комары кусают, а
Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо...
Сначала
Панков относился ко мне неприязненно и почти враждебно, даже хозяйски покрикивал на меня, но скоро это исчезло у него, хотя, я чувствовал, осталось скрытое недоверие ко мне, да и мне
Панков был неприятен.
— В пятницу приходите в шесть утра к пристани Курбатова, спросите дощаник из Красновидова, — хозяин Василий
Панков. Впрочем, — я уже буду там и увижу вас. До свидания!
Пошли. В дверях
Панков обернулся и сказал мне...
Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным взглядом синих глаз, одетую «по-городскому». Она тихонько садилась в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот ее удивленно открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое словцо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками.
Панков же, подмигнув Ромасю, говорил...
Он действительно схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Кукушкин, и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушкиным прибежали
Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же Кузьмин солидно заговорил...
Нос дощаника сильно ткнулся о льдину, по борту злобно шаркнуло. Кукушкин, покачнувшись, схватил багор.
Панков с упреком говорит...
— У меня план есть, — сказал
Панков, — пойдем на волю, поговорим.
— За что били? — спрашивает
Панков.
Пришел
Панков, осмотрел печь и хмуро спросил...
Вышел со двора хозяин нашей избы и сосед наш
Панков, в пиджаке, с красным платочком на шее, в резиновых галошах и с длинной, как вожжи, серебряной цепочкой на груди. Он смерил Мигуна сердитым взглядом...
— Это верно, — подтверждает
Панков.
Мне очень нравится, что
Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным, батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
Он, Изот и
Панков приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах народов. Панкову нравится французская революция.
— Самоквасов да
Панков читалок требуют…
Теперича, матушка, оба эти благодетеля, Самоквасов Тимофей Гордеич и
Панков Ермолай Васильич, ровно сговорились, читалок на «годовую» просят по ихним покойникам.
И ты, муй коханы
панку, придержался тут доброй политики: дело сделал, совет подал, а сам в стороне.
